Двадцатого августа, поутру, когда вороны кричали на деревьях у дома номер тринадцать по улице Энгельса в захолустном городе Горохове, к Петровне пришла страшная погибель.
Подкралась она незаметно, как одноглазый кот Васька из слесарки к зазевавшемуся голубю у ворот, и началась с безобидных мелочей, впоследствии наросших как снежный ком и сложившихся в эту ужасную погибель.
Для начала Петровна проспала. Обычно она выходила из дома в восемь утра, хотя торопиться ей было уже некуда: она была на пенсии, дети выросли и жили в райцентре, муж пять лет как умер, а дача — три года как продана. Но по старым своим привычкам старушка вставала каждый день ровно в семь часов, чистила зубы, приглаживала пряди расчёской с такими же частыми проредями и пробелами в щетине, как и сами волосы, и завтракала. Свет падал через стёкла балкона и окрашивал его в розово-оранжевый — так было каждое утро и каждый вечер, всю жизнь Петровны, что она прожила в этом городе. На окне висели кружевные занавески, с улицы — лёгкие и прозрачные, а наощупь грубые, как рыболовная сеть или мешковина, такие же как у всех гороховских бабок.
Был у Петровны и старый буфет с «хрусталём», гжелью и хохломой, купленными в лучшие годы и по праздникам бережно протираемыми тряпочкой для очков, и люстра с подвесками (старушка ходила посередине комнаты пригнувшись — чтобы её не разбить). Была и подсобка, набитая хламом: сломанными стульями, вещами покойного мужа и книгами — от жизнеописания Мичурина с нарисованными на цветных вкладках яблоками и персиками (при виде их у внучки портился аппетит, и Петровне приходилось, отставив в сторонку борщ, бежать на рынок за фруктами и ягодами) до томов по пчеловодству, брошюр по садоводству и старых журналов, в которые старушка заворачивала ёлочные игрушки.
В чистой комнате с деревянными окнами, со старыми обоями в цветочек, железной кроватью и белёными простенькими рамами для картин, придававшими советско-спартанский, гигиенический и светлый уют, прозвучал в этот день первый звоночек Петровниных бед: вместо семи часов она разлепила веки в девять.
Петровна, никуда не торопясь и ёжась от утреннего холодка, как всегда, по-солдатски быстро и аккуратно застелила постель, набрала из желтоватого от времени бака в ванной воду, почистила зубы, умылась, полила свои герани с денежным деревом и, зевнув, двинулась на кухню. Порезала хлеб, в сотый раз пошатнувшись на хромом стуле, когда лезла в хлебницу, в тысячный или тысяча первый раз налила в стакан остатки холодного кефира и полила творог заслуженным вареньем десятилетней выдержки из погребов подруги Анны… Всё шло как обычно, пока она не посмотрела на часы.
«Заспалась! — в ужасе подумала Петровна. — Наверное, старею… Позор! Что скажет Манька из десятой?!»
В расстроенных чувствах несчастная старушка взяла расчёску. Наспех пройдясь ею по голове и приколов смявшийся шиньон, она поставила случайно прихваченный из ванной ковш на тумбочку в прихожей и стала спешно одеваться. Натянув серый костюм и, по случаю прохлады, синюю телогрейку в узор (нечто среднее между ромбиком и цветочком и почти идентичное мозаичным узорам союзных времён на балконах города Горохова), она, не смотрясь в зеркало, надела шляпу и выбежала на лестничную площадку.
На улице, на крашеной в синий цвет лавочке возле клумб из очень подержанных автомобильных шин, уже сидели Петровнины подруги Зина и Анна, а также Мария, с которой Петровна была «в контрах».
— Привет, девочки, — бросила на бегу Петровна.
Мария что-то прошептала про «старую дуру». Анна подскочила, хотела что-то сказать, видимо слова утешения, но, услышав, что подруге некогда, смутилась и вернулась на лавочку. Петровна же пошла на базар.
На базаре все были необыкновенно вежливы. Продавец мыла без разговоров уступил два рубля, когда у старушки не оказалось мелочи, и, покинув его мочальное царство, где пахло стиральным порошком, бабка повеселела. Продавщица конфет Ольга, толстая и постоянно отвлекавшаяся на разговоры по телефону, кроссворды и курение, улыбнулась Петровне и насыпала (о чудо!) целого, непобитого печенья. Так же улыбаясь не верящей своим глазам старушке, она в придачу бесплатно дала ей пакет собранных по коробкам крошек и два ломаных пряника и уступила за полцены карамель «Лимонные дольки».
Петровна, несказанно удивившись своей удаче с мылом и конфетами, приободрилась и пошла в рыбный ряд за тюлькой. Тут удача изменила ей: продавец, как всегда, обвесил её и шепнул в спину что-то про маразматичек. Далеко не глухая Петровна, смерив его гневным взглядом, гордо удалилась.
Пройдя «утиный ряд», где колхозники продавали всякую живность, с омерзением поглядев на пищавших в клетке нутрий («И такую гадость ещё едят!») и каланчу неизвестного происхождения, торчавшую посреди рынка, как прыщ на голом месте, бабка вспомнила, что надо бы зайти в поликлинику. Ей было нужно направление в санаторий, но уже два месяца его не давали. На счастье, медкарточка у Петровны была с собой — забыла вынуть из сумки после последнего осмотра. Также в сумке обнаружились засморканный носовой платок, огрызок булки с маком и потерянные месяц назад невесть где очки, которые старушка уже оплакала.
Надев пропажу, она двинулась на штурм ворот поликлиники. Очередь расступалась под её ледокольным натиском и необычно громко ворчала, чего ранее не наблюдалось. В который раз за этот день услышав «маразматичку», бабка горько плюнула в сторону не уважающих старость людей и скрылась в очереди к терапевту.
Когда бабка заявила, что «давно здесь стояла», и протиснулась поближе к кабинетной двери, очередь, на удивление, не выказала особого сопротивления — только дед что-то тихо вякнул да пара таких же бабок повозмущалась.
«А дело движется неплохо», — радовалась Петровна, встав второй, за неугомонным дедом.
Дверь открыла пышная медсестра с большими, будто удивлёнными, глазами. Врач-терапевт, в десятый раз услышав всё ту же песню про санаторий, не сопротивлялся и без особого обследования, вздохнув, выписал бабке направление, что-то намекнув про валерьянку, отдых и невропатолога.
«Ага, сейчас, невропатолог, — ехидничала про себя Петровна. — Им бы только деньги с людей лупить. Продавила всё-таки направление, выписал! Так с ними и надо — натиском».
Было двенадцать часов дня. Удовлетворённая старушка, устав от трудов праведных, решила примоститься на лавочке в сквере. Лавочка в тени чудом оказалась свободна, и, даже когда народ стал прибывать, никто не подсел к старушке. Грызя ломаный пряник и наблюдая за цветами и птицами, Петровна окончательно успокоилась и отрешилась от всех треволнений.
«Пойти, что ли, домой, — пришло в голову Петровне. — Хотя нет, что там дома — жара, а во дворе эта дура Машка. Посижу ещё в холодке, ноги болят».
Дожевав второй пряник, она отряхнула со стоящей колом серой юбки крошки, с сожалением свернула пакет, на котором сидела, чтобы не запачкать одежду, и зашагала в ЖЭК писать жалобу на водопроводчиков — воды не было уже три дня. Решив, что раз всё сегодня удаётся, то и откладывать нечего, она быстро двинулась к госучреждению. После танкового напора юбилейную тринадцатую жалобу положили под сукно, но испуганные глаза секретарш и мелких чиновников Петровну обрадовали.
«Боятся! — ликовала она. — Ещё немного, и дожму».
На часах была половина четвёртого. Старушка пошла к газетному киоску, где изредка продавали дешёвые семена. Народу за ними выстраивалась куча, и вечно их кому-то не хватало. На сей раз семена опять завезли, и хвост очереди из бабок и дедов садоводов виднелся аж от казино: стояло человек двадцать. Вспомнив о том, как трижды до этого её обделили, Петровна пошла в наступление.
— Я тут занимала! — ещё от казино донёсся её грозный вопль.
Деды, обычно так просто не отдававшие добычу, поняли, что дело пахнет керосином, и, распрощавшись с мечтами о семенах сортовых георгинов, расступились. Петровну быстро затянуло в образовавшуюся брешь.
«Аккурат в середине очереди, — сообразила она. — Может не хватить, Нина Ивановна такая бессовестная, в прошлый раз перед моим носом всё расхватала. И куда ей столько — спекулирует, что ли? Нет, дорогуша, погоди! Мы ещё тебя обскачем».
— Здравствуйте, Нина Ивановна! — громко произнесла Петровна. — Как ваше здоровье? Спину не ломит? На даче, наверное, много работы — то сажать, то сеять. А ещё собирать, ухаживать! Наверное, не разгибаетесь?
Нина Ивановна обернулась и расплылась в улыбке.
— Здравствуйте, Наталья Петровна! — в небывалом радостном исступлении воскликнула она. — Какой прекрасный день! Ой, извините, я совсем забыла, мне на четыре часа надо идти за справкой в пенсионный! Давайте я вам место уступлю? Жалко, очередь пропадает!
«Что-то здесь неладно», — подумала Петровна, глядя на уносящуюся в неизвестном направлении со скоростью намыленной ракеты Нину Ивановну, но в очередь встала.
Кое-кто из впереди стоящих пенсионеров также вспомнил о неотложных делах и поспешно удалился, и вскоре Петровна уже торжествующе держала в руках семена трёх видов «чернобрывцев» и двух видов «синеньких» (правда, на пачках было написано «Баклажаны» и «Бархатцы», но это её не смущало), пяти видов сортовых георгинов, восьми — петуний и двух — настурций, а также несколько купленных впрок пакетиков с семенами петрушки, огурцов и помидоров.
«Чудесно! Всё сегодня удаётся, не сглазить бы! Да что за день такой?» — растроганно всхлипнула бабка и помчалась домой разглядывать свои сокровища, по пути заскочив в магазин за хлебом и кефиром. Все прохожие улыбались ей.
«Так… Врач, потом письмо в ЖЭК… Надо бы завтра продавить этих паразитов, созрели… Печенье и мыло — неплохо сэкономила… Семена… День прошёл не зря».
И, вспомнив молодость, Петровна понеслась радостным вихрем! По двору, мимо изумлённых подруг, чуть не сбив дворника, по ступенькам!
«Да что за день такой! Всё удаётся! Все при встрече улыбаются! А может… может… случилось невозможное! Может… я снова молода и, посмотрев в зеркало, увижу там не измотанную жизнью старуху, а девушку, на которую кто-то шутки ради накинул эти тяжёлые и жаркие старушечьи тряпки!»
Сердце Петровны забилось, и в груди похолодело. Проглотив ком в горле, она дрожащими руками сунула ключ в скважину и на шестой раз, царапая замок, открыла дверь. Было темно, и она как никогда боялась включить свет — вдруг все бесплодные, невозможные надежды рассыплются. Усмехаясь и подтрунивая над собой за ту глупость, которую придумала (неужели можно стать снова молодой, вернув всё это — и слёзы, и вздохи, и кипящую от радости ли, от гнева ли кровь?), она включила свет, взглянула, дрожа, в зеркало — и обомлела.
Нет, она не думала всерьёз о возвращённой молодости, просто играла, обманывая себя, верила в чудо… Но такого она не ожидала. Стало понятно всё: и неожиданная везучесть, и улыбки прохожих, и внезапный побег Нины Ивановны…
Из зеркала на Петровну смотрела всё та же старуха — в тяжёлом сером костюме, в чёрных, истёршихся лаковых туфлях на среднем каблуке, приличествующих возрасту и подагре, с позолоченной брошкой на груди, приколотой наспех и вкось, с висящей на руке свёрнутой телогрейкой… Но вместо аккуратной чёрной шляпки с тюлевым цветком, вместо этой модной вещицы, вызывавшей непреходящую зависть подруг и злобное шипение врагинь, на голове у старушки красовался железный ковшик, которым она поутру зачерпывала воду из бака…
Так навеки погибла репутация Натальи Петровны из славного города Горохова.
